Как боролись с «чуковщиной»?

В 1920-х годах сказочное творчество К. Чуковского переживает свой расцвет. В 1924 г. в письме к И. Репину Корней Иванович пишет: «Мои детские книги неожиданно стали пользоваться огромным успехом… „Мойдодыр“, „Крокодил“, „Мухина свадьба“, „Тараканище“ — самые ходкие книги в России. Их ставят в кинематографе…».

Однако к концу десятилетия над сказками Чуковского начали сгущаться тучи. Цензурные придирки были и раньше. Первой мишенью стала сказка про Цокотуху, которая сначала носила название «Мухина свадьба». Сразу не понравилось уже само «мещанское» слово «свадьба». Также осуждали героический индивидуализм Комарика, придирались к рисункам, заявив, что на картинке Муха стоит слишком близко к Комарику и улыбается чересчур кокетливо, а это может «вызвать у детей эротические мысли», усматривали в Комарике и Мухе переодетых принца и принцессу.

К. Чуковский: «Почему у комарика гусарский мундир? Дети, увидев комарика в гусарском мундире, немедленно затоскуют о монархическом строе. Почему мальчик в „Мойдодыре“ побежал к Таврическому саду? Ведь в Таврическом саду была Государственная дума. Почему героя „Крокодила“ зовут Ваня Васильчиков? Не родственник ли он какого-то князя Васильчикова, который, кажется, при Александре II занимал какой-то важный пост. И не есть ли вообще Крокодил переодетый Деникин?»

Надо сказать, в 1920-х-нач. 1930-х годов будущее сказки, как жанра, находилось в Советском государстве под постоянной угрозой. Принцы и принцессы считались вредным напоминанием о монархии, а чудеса и нелепицы, мол, прививали ребенку неправильное представление о реальности. В педагогике властвовало такое направление, как педология, поддержанное Троцким, и от педологов Корней Иванович тоже натерпелся по полной. То с какой неадекватной серьезностью отдельные ревнители «науки и разума» вчитывались в сказки, хорошо иллюстрируют следующие претензии к «Мухе-Цокотухе».

А. Колпаков, из письма в «Литературную газету», 1960: «Вместо того чтобы привить ненависть к этому гнусному и отвратительному насекомому, Чуковский преподносит детям Советской страны свою стихотворную чепуху, восхищаясь мухой — этой гадостью. …Так начинается это восхваление вредного насекомого, которое полностью уничтожено в Китайской Народной Республике (!!! — С. К. )».

Также Колпаков объяснял «тупым» читателям, что комар никак не может жениться на мухе, так как относится к другому виду. На это Чуковский тут же ответил, что сюжет свадьбы комара и мухи можно встретить и в фольклоре, и привел строки из украинской баллады: «Ой, що там за шум учинився, То комар та на Myci оженився!». Это письмо было опубликовано уже в поздние времена, и его в той же газете и высмеяли.

Однако три десятка лет назад не до смеха было Чуковскому. Особенно, когда на его «Крокодила» ополчилась сама вдова Ленина — Н. Крупская, подвизающаяся на ниве детского воспитания. В газете «Правда» за 1 февраля 1928 г. она писала: «Что вся эта чепуха обозначает? Какой политической смысл она имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать его довольно трудновато. Герой, дарующий свободу народу, чтобы выкупить Лялю, — это такой буржуазный мазок, который бесследно не пройдет для ребенка».

Также Крупской не понравилось, что в сказке целуют ногу у царя Гиппопотама, а в завершение она обвинила Чуковского еще и в ненависти к… Некрасову, в частности усмотрев в строчках «Крокодила» пародию на этого поэта.

Надо сказать, старорежимные приметы «Крокодила» смущали советских издателей уже давно.

К. Чуковский, дневник, 28. 11. 1923. : «Вчера в поисках денег я забрел в Севзапкино. Там приняли меня с распростертыми объятьями, но предложили несколько „переделать“ „Крокодила“ — для сценария — Ваню Васильчикова сделать комсомольцем, городового превратить в милиционера. Это почему-то меня покоробило, и я заявил, что Ваня — герой из буржуазного дома. Это провалило все дело — и я остался без денег».

Правда, под давлением пришлось заменить строчку «по-немецки говорил» на «по-турецки говорил». Видимо, цензура считала, что обидеть турков значительно политкорректнее, чем немцев.

Однако, несмотря на это, «Крокодил» продолжал издаваться — вплоть до статьи Крупской. Чуковский защищался как мог.

К. Чуковский, из письма к А. Луначарскому, 1928 г. : «…нельзя же уничтожать подлинные произведения искусства из-за двух-трех устарелых слов. Мне предлагают заменить эти слова другими — но кому станет легче оттого, что Крокодил будет глотать милиционеров (и собак) в Ленинграде».

Защитника Корней Иванович нашел в лице М. Горького (кстати, нещадно им критикуемого в дореволюционные годы). Горький пишет письмо в «Правду», где утверждает, что Ленин называл книгу Чуковского о Некрасове «хорошей толковой работой», а в указанных Крупской строчках сказочник пародировал вовсе не Некрасова, а Лермонтова.

Защита Горького подействовала, но лишь на время. В конце 1920-х годов нападки на Чуковского возобновились с новой силой. Появился даже такой клеймящий термин, как «чуковщина». В газетах так и писали: «…основной опасностью в нашей детской литературе является чуковщина, т. е. антропоморфизм, аполитичность и уход от вопросов сегодняшнего дня».

В ответ писатель пытался указать на то, что его сказки несут в себе воспитательное значение. Он писал: «Чуждаюсь ли тенденции я в своих детских книгах. Нисколько! Например, тенденция «Мойдодыра» — страстный призыв маленьких к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы говорили, «гы, гы видать, что жид!» эта тенденция стоит всех остальных.

Та же тенденция и у «Федорина Горя»…Тенденция моего «Лимпопо» — это уважение к медицине и докторам — тоже не лишнее в малокультурной стране.

Тенденция «Крокодила» И «Тараканища» даже слишком подчеркнута. Остальные книги — просто сказки, но черт возьми, неужели Советская страна уж не может вместить одного единственного сказочника!".

В чем только не обвиняли сказки Чуковского! Так сборник, переведенных им английских песенок «Котауси и Мауси» назвали «ярким образцом небрежности, сюсюканья и бессодержательности», а также уличили в том, что эти стихи «закрепляют неправильности языка, встречающиеся у детей, мешают развитию их речи».

Писали, что в стишках о трусливых портняжках писатель оскорбляет всех портных, в стишке о «скрюченном человечке» — всех инвалидов, а в «Мойдодыре» — профессию трубочиста («А нечистым трубочистам — стыд и срам!»). Считали, что его сказки развивают суеверие и страхи («Бармалей», «Мойдодыр», «Чудо-дерево»), кулацкое накопление («Муха-цокотуха»), неправильные представления о мире животных («Крокодил» и «Тараканище»).

Ну и самая гениальная по идиотизму фраза о сказках Чуковского принадлежит Лилиной из Госиздата: «Приключения белой мышки» очень сомнительная сказочка. Никаких законов мимикрии в ней нет, а антропоморфизма хоть отбавляй".

Давление на Чуковского в начале 1930-х годов было столь велико, что он сдался и даже написал «покаянное» письмо, где отрекался от своих прежних ошибок и обещал писать правильные вещи вроде «Веселой Колхозии».

К. Чуковский, из дневника, 1968: «…от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем. …Выгоды от этого ренегатства я не получил никакой. …И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка. В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны — и я не написал ни одной строки».

И хотя вскоре отношение власти к сказкам изменится, это не убережет Чуковского от очередных нападок и творческих ошибок. Обо всём этом читайте в следующей статье.